Эдгар ПО
СФИНКС
В то время, когда в Нью-Йорке свирепствовала
ужасная эпидемия холеры, я воспользовался
приглашением одного из моих родственников
провести недельку-другую в его уединенном,
изящно обставленном коттедже на берегу Гудзона.
Здесь мы располагали всеми возможными летними
развлечениями: могли бродить по лесам, кататься
на лодке, удить рыбу и купаться, а также рисовать,
заниматься музыкой и чтением; и мы недурно
провели бы время, если бы не ужасные известия,
которые поступали каждое утро из
густонаселенного города. Не проходило дня, чтобы
мы не узнали о смерти кого-нибудь из знакомых. И
так как эпидемия усиливалась, то мы ежедневно
ожидали сообщения о гибели кого-нибудь из друзей.
Под конец мы с трепетом и страхом встречали
каждого вестника. Самый ветер с юга, казалось, был
насыщен смертью. Мысль о страшном бедствии,
постигшем огромный город, целиком завладела
мною. Я не мог ни думать, ни говорить о чем-либо
другом, а во сне меня преследовали кошмары. Хотя у
моего хозяина был более спокойный нрав, он тоже
упал духом, но всячески старался ободрить меня.
Его широкий философский ум никогда не поддавался
влиянию воображения. Ужасные события
действовали на него удручающе, но он не боялся
порождаемых ими призраков.
Его попытки рассеять овладевшее мною необычайно подавленное настроение не увенчались успехом главным образом из-за нескольких книг, найденных мною в его библиотеке. Содержание их было таково, что могло вызвать к жизни ростки наследственных суеверий, таившихся в моей душе. Я читал эти книги без ведома моего друга, и он часто не мог уяснить себе источника мрачных образов, угнетавших мою фантазию.
Любимой темой моих разговоров была распространенная в народе вера в приметы — вера, которую я в то время готов был защищать чуть ли не серьезно, — и между нами возникали долгие и оживленные споры; мой друг доказывал, что подобные верования не имеют под собой никакой почвы, я же утверждал, что столь широко распространенное, стихийно возникшее в народе чувство содержит в себе долю истины и заслуживает большого внимания.
Дело в том, что вскоре после моего приезда на дачу со мною самим произошел случай до того необъяснимый и полный такого зловещего смысла, что мне простительно было принять его за предзнаменование. Я был так поражен и напуган, что решился рассказать о нем моему другу только спустя несколько дней.
Однажды под вечер — день был необычайно жаркий — я сидел с книгой в руках у окна, из которого открывался широкий вид на реку и отдаленный холм, — он был обращен ко мне стороной, на которой оползень уничтожил почти все деревья. Я уже давно отвлекся от раскрытой передо мной книги и мысленно перенесся в повергнутый в отчаяние и опустошенный эпидемией город. Подняв глаза, я взглянул на обнаженный склон холма и увидел нечто страшное: какое-то отвратительное чудовище очень быстро спускалось с вершины холма и затем исчезло в густом лесу у его подножья. Увидев чудовище, я в первую минуту не мог поверить своим глазам и усомнился в здравом состоянии моего рассудка: лишь спустя несколько минут мне удалось убедить себя, что я не сошел с ума и что это мне не приснилось. Но если я опишу это чудовище, которое успел отлично рассмотреть и за которым наблюдал все время, пока оно спускалось с холма, то боюсь, что моим читателям будет не так легко поверить мне.
Сравнивая размеры этого существа с диаметром огромных деревьев, мимо которых оно двигалось — нескольких лесных гигантов, уцелевших после оползня, — я решил, что оно намного больше, чем любой современный линейный корабль. Я говорю «линейный корабль», ибо тело чудовища напоминало по своей форме семидесятичетырехпушечное судно. Пасть животного помещалась на конце хобота футов в шестьдесят или семьдесят длиною, который был приблизительно такой же толщины, как туловище слона. У основания хобота чернела густая масса щетинистых косматых волос — больше, чем можно было бы собрать с двух десятков буйволов. Из нее торчали, загибаясь вниз и в стороны, два блестящих клыка, подобных кабаньим, только несравненно больших размеров. По обеим сторонам хобота, прикрывая его, находились два выступающих вперед прямых гигантских рога в виде призмы совершенной формы, футов в тридцать-сорок длиною; казалось, они были из чистого хрусталя, и в них отражались, переливаясь всеми цветами радуги, лучи заходящего солнца. Туловище имело форму клина, верхушка которого была обращена к земле. Оно было снабжено двумя парами расположенных друг над другом крыльев, густо покрытых металлическими пластинками в форме чешуи, диаметром в десять-двенадцать футов, причем каждое крыло имело в длину около ста ярдов. Я заметил, что верхние и нижние ряды крыльев соединены крепкой цепью. Но главную особенность этого страшного существа представляло изображение черепа, занимавшего почти всю грудь; оно резко выделялось на темном фоне туловища своим ярким белым цветом, словно было тщательно нарисовано художником. С чувством неописуемого ужаса и недоумения смотрел я на чудовище — особенно на зловещее изображение черепа на его груди; и мною с такой силой овладело предчувствие надвигающейся беды, что его невозможно было подавить никакими усилиями разума. Вдруг чудовище разинуло огромную пасть и испустило вопль — такой громкий и полный такой невыразимой скорби, что он прозвучал в моих ушах похоронным звоном; и, когда чудовище исчезло в лесу у подножья холма, я без сознания повалился на пол.
Когда я очнулся, моим первым побуждением было, конечно, рассказать своему другу обо всем, что я видел и слышал, но вряд ли я смогу объяснить чувство отвращения, которое затем удержало меня от этого.
Наконец, однажды вечером, спустя три-четыре дня после этого происшествия, мы сидели вместе в той самой комнате, откуда я увидел чудовище: я на том же кресле у окна, а мой друг около меня на диване. Совпадение места и времени побудило меня рассказать ему о странном явлении. Выслушав меня до конца, он сначала громко расхохотался, а затем принял весьма серьезный вид, как будто не сомневаясь в моем умопомешательстве. В эту минуту я снова отчетливо увидел вдали чудовище и с криком ужаса указал на него своему другу. Он с интересом взглянул в ту сторону, но уверял, что ничего не видит, хотя я подробно описывал ему путь, совершаемый животным, спускавшимся с оголенного склона холма.
Я был страшно взволнован, так как считал, что это видение — или предвестник моей смерти, или, что еще хуже, первый симптом начинающегося сумасшествия. В ужасе откинулся я на спинку кресла и закрыл лицо руками. Когда я отнял их, видение уже исчезло.
Однако мой хозяин несколько успокоился и принялся очень серьезно расспрашивать меня о внешнем виде фантастического существа. Когда я обстоятельно описал его, он глубоко вздохнул, точно избавившись от какой-то невыносимой тяжести, и со спокойствием, которое показалось мне просто жестоким, вернулся к прерванному разговору о различных вопросах умозрительной философии. Я вспоминаю, между прочим, как он с особенной настойчивостью утверждал, что главным источником ошибок при любых исследованиях является склонность человека придавать недостаточное или чрезмерное значение исследуемому предмету в зависимости от расстояния до этого предмета, причем это расстояние очень часто определяется неверно.
— Например, — сказал он, — для того, чтобы правильно определить влияние, которое оказывает широкое распространение демократических принципов на человечество, нельзя не принять в расчет отдаленность эпохи, когда этот процесс может завершиться. Но укажите мне хотя бы одного писателя, пишущего на тему об общественном устройстве, который считал бы это обстоятельство достойным внимания.
Тут он на минуту умолк, встал, подошел к книжному шкафу и вынул элементарный курс естественной истории. Затем, предложив мне поменяться местами, так как у окна ему легче было разбирать мелкий шрифт книги, он уселся в кресло и, открыв учебник, продолжал тем же тоном:
— Если бы вы не описали мне чудовище так подробно, я, пожалуй, никогда не смог бы вам объяснить это явление. Но прежде всего позвольте прочесть вам из этого учебника описание бабочки, принадлежащей к семейству сфинксов, или бражников — отряд чешуекрылых, класс насекомых. Вот оно:
«Две пары перепончатых крыльев бабочки покрыты мелкими цветными чешуйками, отливающими металлическим блеском; жевательный аппарат имеет вид свернутого хоботка, образованного вытянутыми в длину челюстями, по бокам которого находятся зачатки жвал и изогнутые щупики; нижние крылья скреплены с верхними крепким волоском; усики имеют вид удлиненных призматических отростков; брюшко заостренное. Сфинкс Мертвая Голова является иногда предметом суеверного ужаса среди простого народа вследствие издаваемого им скорбного звука и изображения черепа на груди».
Тут он закрыл книгу и наклонился к окну в той же позе, в какой я сидел в ту минуту, когда увидел «чудовище».
— Ага, вот и оно! — воскликнул он. — Оно опять поднимается по склону холма и, признаюсь, выглядит довольно-таки странно. Однако оно вовсе не так огромно и находится не так далеко, как вы вообразили. Дело в том, что оно взбирается по нити, протянутой пауком вдоль окна, и длина «чудовища», мне кажется, равна примерно одной шестнадцатой доле пяди, а расстояние от него до моего зрачка также составляет около одной шестнадцатой доли пяди.
Перевод Ф.Левина